Неточные совпадения
Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое даже
трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз
назвал его уже другим именем.
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда
трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие
называли Иваном Иванычем, другие — Иваном Васильичем, третьи — Иваном Михайлычем.
— Это очень
трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего врет человек, — внушительно проговорил прокурор. — Скажите, однако, велика ли была эта, как вы
называете ее, ладонка, на вашей шее?
Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и
трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы
называют глаза гляделками, так же как рот едалом.
В школе мне снова стало
трудно, ученики высмеивали меня,
называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как
трудно было мне ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
[Я не
называю мелких притоков, на которых стоят селения Сусуйского и Найбинского бассейнов, потому что все они имеют
трудно усвояемые аинские или японские названия, вроде Экуреки или Фуфкасаманай.]
— Не
трудно ли тебе нести такую тяжелую ношу, любезная моя, как
назвать, не знаю?
Пример этих бездарных фразеров показывает, что смастерить механическую куколку и
назвать ее честным чиновником вовсе не
трудно; но
трудно вдохнуть в нее жизнь и заставить ее говорить и действовать по-человечески.
Есть люди, о которых
трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно
называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень
трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий
называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже
назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трех пар детских ног! Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
— Надя! Тебе будет
трудно… Не справиться… И сама ты, да еще сын на руках. Ах, зачем, зачем была дана эта жизнь? Надя! Ведь мы на каторге были, и
называли это жизнью, и даже не понимали, из чего мы бьемся, что делаем; ничего мы не понимали!
— Одна. Отец давно умер, мать — в прошлом году. Очень нам
трудно было с матерью жить — всего она пенсии десять рублей в месяц получала. Тут и на нее и на меня; приходилось хоть милостыню просить. Я, сравнительно, теперь лучше живу. Меня счастливицей
называют. Случай как-то помог, работу нашла. Могу комнату отдельную иметь, обед; хоть голодом не сижу. А вы?
В этом беспорядочном винегрете (вне которого она с полным основанием могла
назвать себя tabula rasa)
трудно было даже разобраться, а не то что исходную точку найти.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и
трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою — час и два — в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, старухи
называли его «солнышком покойничков».
Трудно было бы решить, к какому ордену архитектуры принадлежало это чудное здание: все роды, древние и новейшие, были в нем перемешаны, как языки при вавилонском столпотворении, Низенькие и толстые колонны, похожие на египетские, поддерживали греческой фронтон; четырехугольные готические башни, прилепленные ко всем углам дома, прорезаны были широкими итальянскими окнами; а из средины кровли подымалась высокая каланча, которую Ижорской
называл своим бельведером.
«Жив!» — радостно сообразил Колесников, но сообразил и другое и… С лицом, настолько искаженным, что его
трудно было принять за человеческое, не слыша пуль, чувствуя только тяжесть маузера, он убийцею подошел, подкрался, подбежал к Петруше — разве можно это как-нибудь
назвать?
Тетерев.
Назови меня Свифтом, если тебе не
трудно!..
И всё чаще стал он так
называть меня, а дочь его всё милее, всё ласковее со мною — понимала, как
трудно мне.
Полтора года тому назад Печорин был еще в свете человек — довольно новый: ему надобно было, чтоб поддержать себя, приобрести то, что некоторые
называют светскою известностию, т. е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который, он бы мог заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком
трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился, и потому он избрал своим орудием Лизавету Николаевну, которая не была ни то, ни другое.
Кроме официального названия, жители
называли его еще «Холодным станком». И действительно,
трудно найти что-нибудь более вызывающее представление о холоде, чем эти кучки бревен, глины и навоза на каменистой площадке, заметенные снегом и вздрагивавшие от ветра. Лес, который мы оставили назади, кончился у начала лугов в низинке и не закрывал станка, а только наполнял воздух протяжным, пугающим гулом.
Но возвращаемся к нашей приятельнице Домне Платоновне. Вас, кто бы вы ни были, мой снисходительный читатель, не должно оскорблять, что я
назвал Домну Платоновну нашей общей приятельницей. Предполагая в каждом читателе хотя самое малое знакомство с Шекспиром, я прошу его припомнить то гамлетовское выражение, что «если со всяким человеком обращаться по достоинству, то очень немного найдется таких, которые не заслуживали бы порядочной оплеухи».
Трудно бывает проникнуть во святая-святых человека!
Пётр (тихо). Ты, мама, скажи отцу, что я не буду ходить в гимназию. Мне говорить с ним…
трудно, мы плохо понимаем друг друга… Скажи — я дал пощёчину Максимову, когда он
назвал отца зверем и подлецом… Теперь я понимаю, что незаслуженно обидел этого мальчика… Хотя он не прав — какой же зверь отец? (Медленно и задумчиво.) Какой он зверь…
Разумеется, успех (понимая его в нашем смысле) не соответствовал желанию и значительной денежной трате, потому что не только
трудно, но почти невозможно было затащить в такую отдаленную глушь хороших учителей и учительниц; учительницы, или мадамы, как их тогда
называли, были необходимее учителей, потому что в семействе Болдухиных находилось пять дочерей и четверо сыновей; но все братья были дети, были почти погодки и моложе своих сестер.
— А уж мою-то вещь примите, пожалуйста… Вы говорите, что несерьезно, но…
трудно ведь
назвать вещь, не видавши ее… И неужели вы не можете допустить, что и судебные следователи могут писать серьезно?
«Это чудо есть единое, которое есть не существующее (μη öv), чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать, обычно именуется Единым… оно
трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и не уменьшающаяся и не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости
называем его единым, чтобы обозначить для себя неделимую его природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: «единое и неделимое» не так, как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового не существовало бы, если бы вперед не существовала сущность и то, что предшествует сущности.
— Нет, мой друг, не там, а здесь, на этом свете, где мы теперь живем с вами, — сказала Марья Ивановна. — Надо умереть и воскреснуть раньше гроба и зарывания в землю, раньше того, что люди обыкновенно
называют смертью… Но это вам
трудно пока объяснить — не поймете…
Нина выдвинулась вперед и дрожащим от волнения голосом начала свое признание. Добрая девочка боялась не за себя.
Назвать Гаврилыча — значило подвергнуть его всевозможным случайностям, не
назвать — было очень
трудно.
Решили
назвать наше предприятие «Книгоиздательство писателей в Москве», но в то время было очень
трудно добиться у власти разрешения на какое-нибудь кооперативное предприятие, и на хлопоты по такому делу уходили годы.
— Вы бы, Любовь (он в первый раз ее так
назвал), лучше на себя оглянулись. Другие люди живут как люди — кто как может, а вы только бранитесь да без толку болтаете. Книжки читали, да разума их не уразумели. Нет, этот товар-то дешевый!.. А угодно другим в нос тыкать их кулачеством, так так бы поступали… Не
трудно это сделать… Подите к тем, кому ваши деньги понадобятся… Отдайте их…
От всего этого он далек, и ему не
трудно будет сохранить свою теперешнюю репутацию человека чистого по этой части. Он отлично видит, что здесь, во всем городе, нет мужчины интереснее его, значительнее, с большими правами на всякого рода успехи. За ним уже волочились, да и теперь две-три"gommeuses du cru" [местные щеголихи (фр.).], так он их
называет про себя, готовы были бы сойтись с ним.
— Все для письма я вам доставлю сейчас, — ответила надзирательница, — но должна вас предупредить, что все письма, исключая писем к адвокату, должны быть распечатанными, так как их до отправки читает директриса тюрьмы. Только к адвокатам письма не читаются… Что же касается хороших адвокатов, то я могу
назвать вам их несколько: Янсен, Фрик, сенатор Робер, Стоккарт, — все это знаменитости, но кто из них лучше,
трудно сказать… Я знаю только, что берут они очень дорого и говорят на суде очень красноречиво.
"Элиодору" — она так его
называла про себя — она сильно нравится; но он фатоват, слишком высокого мнения о себе и думает, вероятно, что"противостоять"ему
трудно.
По странной случайности, это назначение — самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, получил Дохтуров; тот самый, скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и
называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого, во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до 13-го года, мы находим начальствующим везде, где только положение
трудно.
Люди дерутся за землю, за предметы, которые им нужны, и потом доходят до того, что делят всё и
называют это собственностью; они находят, что хотя и
трудно учредить это, но так лучше, и держатся собственности; люди дерутся за жен, бросают детей, потом находят, что лучше, чтобы у каждого была своя семья, и, хотя очень
трудно питать семью, люди держатся собственности, семьи и многого другого.
Трудно передать тот буйный восторг, которому отдался экзальтированный юноша: ни в горе, ни в радости не знает границ наивная и чистосердечная юность. Он горячо жал мне руки, тормошил меня, беспокоя мои старые кости,
называл меня другом, отцом, даже «милой старой мордашкой» (!) и тысячью других ласковых и несколько наивных слов. К сожалению, беседа наша затянулась, и, несмотря на уговоры юноши, не желавшего расстаться со мной, я поторопился к себе.
Не помню, впрочем, что он говорил потом: так
трудно запомнить всю ребяческую болтовню этого доброго, но, к сожалению, слишком легкомысленного молодого человека. Помню только, что мы расстались друзьями, и он горячо жал мне руки, выражая свою искреннюю признательность, даже
называл меня, насколько помнится, своим «спасителем».